— Надо было предупредить. — оправдывался я.
— Я потеряла голову! Не в задницу, а в жопу, простите, что я такое говорю — в вену, в вену!
«— Наверное, у тебя из‑за жопы, — писала она, — возвращается не та память». И приложила разовые шприцы, чтобы он не заразился СПИДом.
— Делаю в вену, — отвечал Василий, — вчера вспомнил, что уже год не платил за квартиру и как в детстве меня переехала «Победа». Также как воровал чужие яблоки и писал на малину. Вспоминается всякая гадость, — не следует ли, родная Людовика, попробовать делать уколы в другое место?..
Видимо, я плохо знал человеческую психологию. Вместо того, чтобы эпистолярным жанром воспламенить страсть, я её убил — Людовика прекратила переписку и впала в депрессию.
Тогда я написал, что «дрэкосил» вроде начинает действовать — всплывают контуры какого‑то сарая, витают сено и солома и на солнце — чьё‑то нагое женское тело рубенсовских форм.
«Не ваше ли?» — осторожно интересовался Василий.
— Моё, моё! — визжала Людовика, — он пошёл на поправку! Я уверена — как только он увидит меня — он вспомнит!
И она решила лететь к Василию и предстать пред ним собственной персоной.
Я пытался её отговорить, объяснял, что он болен, что такая встреча может быть шоком для него и для неё — Людовика была непреклонна.
— Тело на соломе — это я! — повторяла она, — мы пойдём в сарай, я разденусь — и он всё вспомнит.
— Сарай сгорел, — неожиданно заявил я, — и солома тоже!
Мне надо было спасать свою шкуру.
— Откуда вы знаете? — испугалась она.
— Василий писал, — соврал я, — но я не перевёл.
— Варум?!!
— Я боялся, что вам это будет больно.
— Хорошо, я разденусь в его каморке, там, где штанга.
— Там он не узнает!
— Варум? Я раздевалась и там!..
Она купила билет, кучу подарков, от неё несло шанелью, уж не помню каким номером.
— Дайте ему телеграмму! — она протянула мне текст: «Встречай 17–го, аэропорт Шереметьево, рейс Цюрих — Москва».
Что мне было делать? Я должен был перебираться в другой город, возможно, в другую страну…
Я решил пойти ва — банк. Через час «из Брянска» к ней пришла телеграмма: «Встретить не могу, — сообщал «Василий», — не помню, где аэропорт, что такое Шереметьево».
— Телеграфируйте! — приказала Людовика, — пусть возьмет такси!
И понеслась в аэропорт.
Я начал собирать чемоданы, но куда мне их было грузить? — машины у меня не было, да и куда я мог переехать, — ни шале, ни дома в Испании, ни гассиенды в Чили! У меня была сранная комната на чердаке, где летом была Сахара, и я остался. Я ждал, что будет…
Я знал, что они прибыли — телефон трезвонил без конца, стучались в двери — я не подходил. Я не выходил на улицу — у меня были кой — какие запасы еды. Но сигареты вскоре кончились, и я вынужден был выйти. На первом же перекрёстке я встретил их. Людовика была в короткой юбке, ноги торчали как два столба. Она бросилась ко мне, обнимала, представляла Василия. Он был огромен, как скалы в Этрета.
— Где вы были, — причитала Людовика, — мы ж сыграли свадьбу, триста человек! Где вы пропадали?!
— В Кении, — сказал я, — охотился на слонов.
— Много убили?
— Трёх, — признался я.
— Какая прелесть, — Людовика всплеснула руками, — пойдёмте, выпьем шампанского за нашу любовь!..
Мы сидели на террасе над озером. Василий благодарил меня.
— Спасибо, — говорил он, — за ваши переводы! Они спасли нашу любовь, особенно в период моей болезни, после того, как штанга обрушилась на меня, все 210 килограммов. Теперь я могу поднять только 180, а в жиме — и того меньше.
Мне стало жутко. Я не понимал, то ли с ним действительно всё это случилось, и я — ясновидец, то ли он прекрасно играл.
— Уколы мне помогали слабо, — продолжал он, хотя никаких ампул я ему не посылал! — Эффекта не было — ни в вену, ни, пардон, в жопу. И если б не явилась Людовика, я б остался уродом — без прошлого, без памяти…
— Шери, — она лобызнула его, оставив слезу на мясистой щеке.
Я был в полной растерянности, несколько дней не мог прийти в себя, лежал на чердаке и курил свой «Кэмел».
Всё разрешила Людовика. Она позвонила и пригласила меня в своё шале. Я сел в поезд и приехал. Был ясный день, белели альпийские вершины.
— Василия нет, — сказала Людовика, — он катается на лошади.
Она разлила шампанского.
— За вашу любовь, — я опрокинул фужер.
— Так вот, — произнесла Людовика, — он не всё вам рассказал.
Слушайте, — она села в плетеное кресло, и оно заплакало под ней — Когда я прилетела — меня никто не встречал, я понеслась к нему, в Брянск. Было часов одиннадцать вечера, я раскрыла двери — в его комнате лежала голая женщина. Завидев меня, он схватил свои брюки и начал гнать меня прочь, крича, что это его жена, что они только что поженились и он меня впервые видит.
Тогда я разделась.
— Шери, — сказала я, — сарай, солома, женское тело, вспоминаешь?
Молодая жена устроила истерику, она гнала меня взашей, голую, на русскую улицу, в мороз!
Я стала кричать ему о любви — память не возвращалась!
Я начала рассказывать о шале, горах, коне, альпийском небе, и память потихоньку начала возвращаться.
Я встала на колени, обещала, что заберу его с собой, в Альпы, подарю дом, коня, кабриолет, всё, что у меня есть, рыдала — и память вернулась!! Это было, как озарение!
— Людовика!! — вскричал он, — свет очей моих! Чинара в июле!
И начал безумно целовать меня.
— Как в сарае? — спросил я.
— Жарче, — созналась Людовика. — Молодая жена подняла вой, он выгнал её, нагую, на русскую улицу, в мороз — вы заметили силу любви?
— Заметил! — сознался я.
— Через три часа мы уже были в небе, мы летели сюда. Ну, вот и всё…
Раздался цокот копыт.
— Шери возвращается с прогулки, — пропела Людовика, — я вам ничего не говорила.
Появился Василий на молодом жеребце, в странном одеянии.
— Это форма папских стрелков, — объяснила Людовика, — мой дед служил в Ватикане.
Василий спрыгнул с коня и появился на террасе.
— Э, вуаля, — сказал он.
Мы ели манго с папаей.
— Шери любит экзотические фрукты, — лепетала Людовика.
— Не все, — заметил Шери, — кокос ненавижу!
Потом была икра в серебряном блюде.
— Он обожает всё русское, родное, — говорила она, хотя икра была иранской.
Мы поболтали ни о чём.
Затем Василий переоделся в белый льняной костюм, повязал шею шелковым платочком, прыгнул в открытый «Феррари» и укатил.
— Какой русский не любит быстрой езды, — вздохнула Людовика. –
Это, кажется, Достоевский?
— Херасков, — ответил я.
— Вы знаете, — протянула она, — я счастлива, но мне не хватает его писем…
Я понял, что мне пора смываться — голод и эмиграция развили во мне пророческие видения. Я видел, как в синем проёме гор Василий улетает от Людовики.
Видения мои подтвердились — вскоре Василий бросил Людовику. Он забрал у неё шале, «феррари» и стал Базилио. Он открыл фирму и торговал с Россией. Базилио продавал ароматизированный сахар. Дела его процветали. Он женился на певичке из кабаре «Распутин» и колесил по миру. Когда мы однажды встретились, он не узнал меня. Возможно, это был рецидив старой болезни.
Как‑то в швейцарских горах я встретил даму, в шубе, старую и большую. Я с трудом признал в ней Людовику.
— А, переводчик, — сказала она, — я хочу угостить вас шампанским.
Мы сели на террасе, солнце было уже жарким.
— Вы тогда обманули меня, — произнесла она.
— Простите, Людовика, — сознался я, — может, Бог смешал языки, чтобы не дать нескольким эмигрантам умереть с голоду…
— Вы обманщики, — проговорила она, — все вы русские — обманщики.
Вы выдумали письма, и он меня никогда не любил. Никакой загадочной русской души не существует! Её нет! Всё это — мифы!..
Я поднял бокал. Шампанское блистало в лучах солнца.
— Не разрушайте мифов, Людовика, — сказал я, — что нас держит ещё на этой земле?..
Новый год в Эйлате
Эрик ввалился с баулом, споткнулся о чьи‑то ноги и рухнул.
— Ёлки — палки! — выругался он.
В отеле было темно. В тусклом свете свечей сидели какие‑то блондины и старательно выводили «Авейну шолом алейхем».
Ими дирижировала молодая затейница в облегающем костюме.
— «Авейну шолом алейхем», — затейница подбежала к Эрику, — идемте петь с нами «авейну шолом алейхем», — она потянула его.
— Подождите, — сказал Эрик, — сегодня шаббат, я должен встретить субботу.
— А — а, вы не швед, — протянула затейница и отпустила его.
Эрик оглянулся — белокурые головы светились, как фонари на Фонтанке.
Он доковылял до администратора.
— Волноваться не надо, — сразу сказал тот, — свет будет, мне
